esowriter
Многие социологи полагают, что самой первой формой социальной сплоченности была семья, а уже из нее в процессе эволюции развились все те разнообразные формы сообществ, какие мы встречаем у высших животных. Это, может быть, верно, для некоторых «общественных насекомых», и, возможно, также для некоторых млекопитающих, включая приматов – в том числе, человека, - но обобщать это утверждение неправомерно.
Самая первая форма «сообщества» в наиболее широком смысле слова – это анонимное скопление, типичный пример которого дают рыбы в мировом океане.
Внутри такого скопления нет ничего, похожего на структуру, никаких вожаков и никаких ведомых, лишь громадная масса одинаковых элементов. Разумеется, они влияют друг на друга. Разумеется, существуют какие-то примитивные формы «взаимопонимания» между индивидами, составляющими скопление. Когда один из них замечает опасность, кто может заметить его страх, заражаются этим настроением.
Насколько широко распространится паника в крупном косяке, будет ли она в состоянии побудить весь косяк к повороту и бегству, зависит от того, сколько особей испугалось и обратилось в бегство и насколько интенсивной была их реакция. Точно так же и на привлекающий стимул, вызывающий поворот в его сторону – «положительный таксис» - может прореагировать весь косяк, даже если этот стимул заметила только одна особь. Ее решительное движение наверняка увлечет в том же направлении и других рыб, и опять-таки лишь от количества зависит, позволит ли вся стая себя увлечь.
Чисто количественный и в известном смысле очень демократичный характер такой «передачи настроений» приводит к тому, что решение дается рыбьей стае тем труднее, чем больше в ней особей и чем сильнее у них стадный инстинкт.
Рыба, которая по какой бы то ни было причине поплыла в определенном направлении, вскоре волей-неволей выплывает из стаи и попадает под влияние тех стимулов, которые настойчиво побуждают ее вернуться. Чем больше рыб выплывет под действием какого-либо внешнего стимула в том или ином направлении, тем вероятнее, что они увлекут за собой всю стаю.
Чем больше стая, и тем самым сильнее ее обратное притяжение, тем меньше проплывут ее предприимчивые члены, прежде чем повернут обратно и вернутся в стаю, словно притянутые магнитом.
Поэтому большая стая плотно сбившихся мелких рыб являет собой жалкую картину нерешительности.
То и дело предприимчивые особи образуют маленький поток, вытягивающийся, как ложконожка у амебы. Чем длиннее становятся эти «псевдоподии» , тем они делаются тоньше, и тем сильнее, видимо, становится напряжение вдоль них. По большей части такая вылазка заканчивается стремительным бегством внутрь стаи. При этом зрелище мурашки пробегают по коже – поневоле начинаешь сомневаться в демократии и находить достоинства в политике правых.
Впрочем, такие выводы нельзя считать обоснованными, как показывает очень простой, но важный для социологии опыт, который поставил однажды на речных гольянах Эрих фон Гольст:
Он удалил у одной-единственной рыбки этого вида передний мозг, отвечающий, во всяком случае, у этих рыб, за все реакции стайного объединения. Гольян без переднего мозга выглядит как нормальный, нормально ест, нормально плавает, и единственный отличительный признак в его поведении состоит в том, что ему безразлично, следует ли за ним кто-нибудь из товарищей, когда он выплывает из стаи. Таким образом, у него отсутствует «уважительное отношение к товарищам», свойственное нормальной рыбе, которая, даже если очень интенсивно плывет в каком-нибудь направлении, уже с самых первых движений нерешительно оглядывается на товарищей по стае: для нее важно, плывут ли за ней другие, и сколько их.
Товарищу без переднего мозга это было совершенно безразлично. Если он увидел корм или по какой-то причине хотел куда-нибудь свернуть, он решительно туда направлялся. И вот что тогда происходило: вся стая следовала на ним.
Прооперированное животное, именно благодаря своему дефекту, стало бесспорным лидером.
/Конрад Лоренц | «Агрессия» или «Так называемое зло»/
Вдогонку: Эльфы.
Journal information