Говоря о самозванстве и обретении подлинного «я», нельзя не вспомнить хрестоматийный роман Сервантеса, ведь его Дон Кихот — это образчик амбивалентности сознания.
Амбивалентность — это двойственность переживания. Она выражается в том, что один и тот же объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства.
По сюжету, испанский дворянин Алонсо Кехана, начитавшись романов, возомнил себя Рыцарем Печального Образа, который должен выправить всю «кривду мира». В его воображаемом мире проститутка с засаленными волосами из постоялого двора — это королева сумрачного замка, а жуликоватый хозяин средневековой забегаловки — король, который должен посвятить его в рыцари. Окружающие поддерживают этот спектакль, насмехаясь над Алонсо.
Согласно Гегелю, физический мир, в котором мы живем, — это не всегда истинная действительность. В сравнении с истиной искусства это голая видимость и жестокий обман. Алонсо Кехана спотыкается об эмпирический мир: в обыденной жизни его накрывает тревога от пустоты и утраты смысла.
Чтобы обрести свое подлинное «я», Дон Кихот вынужден возложить на алтарь духовных поисков свой рассудок.
Вернее, пожертвовать ему пришлось «нормальным» для обывателя состоянием ума (как у его служанки, которая сожгла книги хозяина, решив, что он от них свихнулся). Испанский философ Мигель де Унамуно так писал о человеке, прочно укорененном в эмпирическом мире, подобно служанке Дон Кихота:
«Но существует ли они? Существуют ли они в действительности? Думаю, нет. Ибо если бы они существовали, действительно существовали, они бы страдали от того, что существуют».
Настоящий человек, а не самозванец — это тот, кому мало быть только человеком.
Настоящий человек, как и стареющий рыцарь Сервантеса, падает в бездну экзистенциального ужаса, поскольку ощущает пустоту, голую видимость и обман жизни. Чтобы оттуда выбраться, герой настаивает на своем инобытии, пытается завоевать бесконечность и победить забвение. В этом смысле Дон Кихот вступает на дорогу, по которой прошел главный герой Евангелий Христос, сделавший из блудницы Марии Магдалины святую. Следуя за ним, идальго пытается превратить трактирную проститутку в королеву.
Трагедия Дон Кихота в том, что он, в отличие от Иисуса, не может преобразить грешницу. В ответ на свои попытки он получает не покаянный плач и алавастровый сосуд, а саркастический смех: девушка на время принимает правила игры, но остается проституткой и после ухода рыцаря. То есть воображение Дон Кихота работает вхолостую и порождает ту же пустоту, против которой боролось.
Снова и снова действия рыцаря предстают лишь видимостью, взять хотя бы эпизод из начала романа, в котором дюжий селянин порет ремнем голого мальчугана. Эта сцена — символ жестокости средневековой Испании. Дон Кихот сразу же заступается за мальчишку, спасает его. Затем он журит садиста и… оставляет его с жертвой вдвоем! А крестьянин продолжает избивать ребенка с еще большим удовольствием.
Это отдаляет героя от его подлинного «я» и приближает к самозванству, ведь «кривду мира» он не выправил. Пытаясь выйти из-под власти эмпирической реальности, идальго воссоздает лишь видимость выхода.
В конце романа Дон Кихот и его оруженосец Санчо попадают к герцогу и герцогине. В этих главах наш рыцарь безвозвратно тонет в самозванстве: «И он впервые окончательно убедился и поверил, что он не мнимый, а самый настоящий странствующий рыцарь, ибо все обходились с ним так же точно, как и обходились с подобными рыцарями во времена протекшие», — пишет Сервантес.
Окончательно топят героя в иллюзии именно герцог и герцогиня. Они приглашают странников в гости и устраивают с ними жестокие спектакли, когда Дон Кихоту являются ряженые «чародеи и злодеи», которых он якобы должен победить. В итоге странствие идальго приводит к тому, что, так и не обретя идентичности, он превращается в костюмированного дурачка при дворе садистки и садиста, которые смеются над ним и поддерживают его миражи.
Реальность мира Сервантеса расщепляется на множество разных слоев — какой же из них истинный? Дон Кихот скачет на своем коне Росинанте из одного в другой — поэтому он и амбивалентен. С одной стороны, он визионер и художник, который стремится обогатить эмпирический мир своим видением. С другой стороны, он не пытается изменить порядок вещей: мальчика по-прежнему избивает селянин, а инквизиция разжигает костры. Тут уж работает евангелическое правило «всякое дерево познается по плоду его».
Трагедия Дон Кихота не в том, что он назвал себя рыцарем, а в призрачной пустоте содеянного им под этим громким именем. Он назвал себя — но не обрел себя. И стал настоящим самозванцем.
У рыцаря, правда, есть отговорка: «Если вышло не так, как я хотел, то виноват не я, а преследующий меня злодей и чародей». Было бы смешно, если бы не звучало так знакомо.
«Источник самозванства — кризис, утрата идентичности. Именно неукорененность в бытии, разорванность сознания порождает ситуацию претензий на статус другого, узурпации чужого имени и персоны, двойничества».
/Г.Л.Тульчинский/
Как полагал Карл Ясперс, чтобы добраться до экзистенции, подлинного «я», нужно осуществить прорыв из возможного в невозможное. Для этого необходима страсть и воля к существованию.
Чтобы стать истинным собой, нужно приобрести нечто большее, нежели то, что предлагает мир вокруг: «Ибо если я предоставляю ходу вещей решать обо мне и за меня, тогда исчезаю я сам», — писал Ясперс. Проблема не в том, что все вольны выглядеть, как они хотят, или отказываться от навязанных стереотипов в отношениях, или не слушать родителей при выборе университета. Это банальные и очевидные вещи.
Трагедия в философском смысле возникает там, где нет живого мышления, а есть лишь «слепая ходьба» в состоянии бездумья — автоматизм мысли.
В таком состоянии, по мнению Жоржа Батая и Жана Бодрийяра, и прорастают ростки самозванства и симулякров. Бодрийяр объяснял, что симулякр — это подлог реальности, мертвая копия. Он также ввел понятие гиперреальности — симуляции действительности.
«Переход от знаков, которые скрывают нечто, к знакам, скрывающим, что за ними нет ничего, обозначает решительный поворот. Первые знаки отсылают к теологии истины и тайны, а вторые открывают эру симулякров и симуляции, когда не существует Бога и Страшного суда, дабы отличить ложное от истинного».
/Жан Бодрийяр | «Симулякры и симуляция»/
Спектакль — это видимость разнообразия и изобилия возможностей и выборов, но если заглянуть за нее, то можно убедиться, что в мире господствует банальность, обернутая пестрым покрывалом псевдонаслаждения.
«Мыслить в полноте своего существа, то есть эстетически, и значит различать кажущееся и существующее».
/Мераб Мамардашвили/
Наивысший вид искусства — это творить из себя (как из материала), для себя (как для зрителя) самого себя (как предмет искусства). Так возникает духовная свобода — состояние, в котором человек ясно осознает, что он существует.
Гегель писал, что через рождение мысли человека Бог занимается самопознанием.
А человек в момент творения мысли обретает подлинное бытие, сбрасывая маскарадный костюм симуляции.
/Источник/
Картинка кликабельна
Journal information