ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №1
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №2
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №3
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Однажды мне довелось присутствовать на очень необычном театральном представлении. Его особенность заключалась в том, что зрители в театре были помещены как бы в средоточие самого театрального действа. Вы вполне можете мне возразить, сказав, что ничего необычного в этом не находите, что все это давно известно и что беда во мне, который по своему неведению принимает давно всем известное за нечто значительное и удивительное. В самом деле, еще в 1920–1960-х годах в Советской России Вс. Мейерхольд и Н. П. Охлопков, в Германии Э. Пискатор и отчасти Б. Брехт, а в США М. Джонс и Т. Гатри предприняли попытку «влить новое вино в старые мехи». По их дерзкому плану предполагалось перестроить нововременной театр так, чтобы зритель быне просто зрителем, но стал «как бы участником» театрального представления. Э. Пискатор полагал, что «полное уничтожение границы между зрительным залом и сценой, живое вовлечение отдельного зрителя в действие дает единственную возможность спайки публики в массу». Уже в наше время В. В. Базанов так комментирует теорию Пискатора: «Уничтожить границу — значит погрузить зрителя в атмосферу спектакля, поместив его как бы в центр драматических событий, превратить из массового созерцателя в действующее лицо».
Новизна этого плана не замедлила сказаться на судьбе всей «театральной жизни».
В связи с этим возникает вопрос: зачем вышеназванным режиссерам и драматургам понадобилось ломать конструкцию нововременного театра — помещать сцену в центр зала или, наоборот, помещать в центр зала зрителя и т. д.?
Можно, конечно, предположить, что старая нововременная конструкция устарела, что она перестала выполнять коммерческую функцию — делать представления кассовыми, и т. д. Такие предположения, действительно, не лишены оснований. Один из ведущих театральных режиссеров современности Питер Брук, видя, что «официальный» нововременной театр отживает свой век, говорит буквально следующее: «Положение неживого театра, по крайней мере, совершенно ясно.
Во всем мире посещаемость театров падает. Время от времени появляются новые направления, новые хорошие драматурги и так далее, но в целом театр не только не в силах возвышать зрителя или поучать — он едва способен развлекать. Театр часто называли публичным домом за продажность его искусства, но сейчас эти слова справедливы в другом смысле: в публичных домах тоже берут деньги за небольшое удовольствие. Кризис на Бродвее ничем не отличается от кризиса в Париже или Уэст-Энде, театры стали мертвым делом, мы понимаем это не хуже театральных кассиров, и публика чувствует трупный запах» (курсив мой. — А. П.).
Другими словами, эгалитаризация общества, наделение человека все большим количеством прав требовали от театра соответствующих изменений, зритель больше не желал оставаться пассивным
наблюдателем представления на сцене. Он сам хотел стать — или его желали видеть — деятелем, то есть актером, в театральном смысле этого слова.
Да, все это так, но только отчасти. Дело в том, что вопрос о конструкции нововременного театра можно сформулировать подругому: зачем современным режиссерам и драматургам понадобилось включать зрителя в спектакль в качестве участника? Содержание этого вопроса уже можно рассмотреть как проблему.
Действительно, представление в театре — это всегда представление жизни, тех процессов, которые в ней происходят. Однако такое представление есть представление не жизни вообще, а типичной
жизни. Другими словами, оно дает нам возможность приобщиться не к подлинной жизни, а к идеальному, отвлеченному образу этой жизни, лишенному ее богатства. Питер Брук дает откровенный и честный комментарий на эту тему: «В повседневной жизни “если бы” — фикция, в театре это — эксперимент. В повседневной жизни “если бы” — уклончивость, в театре “если бы” — правда. Когда нас удается убедить в этой правде, тогда театр и жизнь — одно целое».
То, что происходит на сцене, к реальной жизни не имеет прямого,а чаще всего и вообще никакого отношения. Мы даже можем это экспериментально проверить.
Допустим, кто-то смотрит «Братьев Карамазовых», инсценированных по одноименному роману Ф. М. Достоевского, в какомнибудь театре. По ходу спектакля он внутренне не соглашается с действиями и поведением одного из героев, например Смердякова.
Что он должен в этом случае делать?
Вы скажете: ничего, смотреть и слушать дальше, и будете правы. Однако этот «кто-то» действует
совсем по-другому: он встает, произносит слова возмущения и выходит из зрительного зала. Становится ли такой «чудак» участником представления? — Безусловно! Между тем среди присутствующих его поступок вызывает недоумение и непонимание.
Почему?
Очевидно, потому, что такой зритель ломает барьер между зрителями (представляющими) и сценой (представлением). Говоря философским языком, он требует от абстракции быть тем, абстракцией чего она является. Этот «чудак» хочет абстракцию «приживить к жизни», простите за тавтологию. Но подобное в принципе невозможно.
Это, если хотите, противозаконно. Именно такими противозаконными действиями и возмущаются зрители и актеры, когда «чудак» совершает неадекватные действия. В результате под возмущенный
шепот и сердитые взгляды «чудак» покидает зал, продемонстрировав свой протест.
Какие следствия этого эксперимента мы можем зафиксировать?
Они следующие:
1. Существует реальная, подлинная человеческая жизнь.
2. Существует как минимум одна модельная форма реальной,
подлинной человеческой жизни, называемая в нашем употреблении словом «театр», или «театральное представление».
3. Театральное представление человеческой жизни — ее моделирование — так относится к реальной жизни, как всякая модель относится к тому, моделью чего она является, иначе говоря, она оказывается отображением только некоторых, существенных для нее
(модели), сторон.
Рампа в театральном зале не просто элемент интерьера или граница, разделяющая зрительный зал и сцену, это прежде всего водораздел между абстрактным миром и миром реальным.
Все-таки мы должны признать, что реальные зрители сидят на реальных стульях в реальном помещении, именуемом «театр». И в этом их сидении нет ничего «символического» или абстрактного.
Но вот актеры в этом же театральном зале, хотя и ходят по реальному настилу из реальных досок, действуют «неадекватно» реальности. Это легко показать. Зритель, выходя из помещения театра, может продолжить со своим спутником тот же разговор, который начал во время спектакля. Актера, который продолжит вне театра
монолог, начавшийся на сцене, сочтут душевнобольным.
Итак, поставленный с «чудаком» эксперимент недвусмысленно указывает на оторванность происходящего на сцене от реальной подлинной жизни. Эта оторванность узаконена как норма, как
условие существования самого театра. И тот, кто самопроизвольно ломает барьер оторванности, изгоняется из «зрительного зала», превращаясь в «театрального хулигана».
В связи с этим возникает проблема: почему в одной и той же форме драматического искусства — театре — в одном случае, когда речь идет о привычном для нас представлении, включение зрителя в него является «театральным хулиганством», а в другом, когда речь идет о театре Охлопкова, Джонса, Гатри и других, участие зрителя в представлении оказывается, наоборот, необходимым?
Попытке поиска решения этой проблемы и будет посвящено основное содержание моей статьи. Для этого необходимо обратиться к самым истокам происхождения театра. Мне кажется, только там можно обнаружить корни тех ростков «нового и необычного», которые сегодня набрали силу и уверенно заявляют о себе как «революция в мировоззрении».
/Андрей Павленко "ТЕОРИЯ И ТЕАТР"/
Journal information